Воспоминания о легендарных старцах Троице-Сергиевой Лавры: Что значит "бояться мира"?
Душа человеческая, познавшая свою немощь, начинает целеустремленно искать помощь и силу для укрепления и выздоровления и находит их в благодати Пресвятой Богородицы. Нет иной другой силы, подобной любви Матери Божией, которая приходит незамедлительно на помощь всякой изнемогающей душе.
Я считал что послушник, как новоначальный, только вступил на путь смирения и поэтому имеет его меньше всего. Тот, кто обучился смирению, получает звание иеромонаха, тот же, кто имеет высокую степень смирения, удостаивается звания архимандрита, а самый смиренный - это, конечно, Патриарх. Соответственно своему пониманию, я с благоговением испрашивал благословение у каждого иеромонаха и архимандрита и чувствовал себя на седьмом небе от счастья.
Теперь о любимых отцах, которые, вместе с моим старцем, навсегда запомнились мне. Один из них, русский богатырь, священник Селафиил, отсидевший в концлагерях двадцать пять лет как "враг народа" и снова вернувшийся в Лавру, поражал меня своим жизнелюбием и неиссякаемой добротой. Я уже был взят в экономскую службу и мне приходилось в любую погоду, в дождь и в снег, решать строительные проблемы на территории Лавры. Часто на втором этаже двухэтажного корпуса, где жили самые уважаемые монахи, приоткрывалось окно и огромная ладонь подзывала меня.
- Что, батюшка? - спрашивал я, подняв голову, стоя под морося
щим холодным дождем.
Из окна доносился знакомый голос:
- Зайди на минутку!
Огромный старец, не вставая, приветствовал меня улыбкой и, когда я целовал его руку, он другой рукой гладил меня по плечу. Затем открывал настенный шкафчик и, достав маленькую рюмку, наливал в нее немного коньяка:
- Выпей, а то заболеешь!
- Я не пью, отец Селафиил!
- Выпей за послушание!
В глазах его мелькали искорки доброго смеха. Ради его доброты, я выпивал глоток коньяка и снова уходил в дождь и в снег на объекты. Но грел меня в непогоду не этот коньяк, а тепло любвеобильного сердца, оставшееся в моей памяти. Кстати, пожатие его руки было таким крепким, что даже благочинный, человек недюжинной силы, рязанский богатырь, морщился от боли: "Хватит, отец, руку раздавишь!" - и все стоявшие вокруг улыбались, радуясь тому, что еще не перевелись богатыри на русской земле.
Еще меня расположил к себе один удивительный архимандрит. Это был старый монах, отец Вениамин, грузный, с одышкой, на протяжении многих лет заведовавший монастырским продовольственным складом. Первая встреча с ним навсегда врезалась мне в память. Когда мы, послушники, расчищали снег возле гаража, он вышел из своего склада и подошел ко мне:
- Благослови, отче!
- Батюшка, это я должен просить у вас благословение!
- А ты тоже меня благослови! У меня к тебе просьба: почисти дорожку от гаража к складу!
- Понятно, батюшка, благословите!
И я взялся раскидывать снег, который большим сугробом, упавшим с крыши, перекрыл дорогу к складу.
"Если здесь такие смиренные архимандриты, то какими же смиренными должны быть наместники и епископы?" - думал я, старательно трудясь над расчисткой дорожки. Этот добрый архимандрит очень меня выручил, когда узнал, что от постоянного питания мороженым хеком, которым кормили нас в монастыре, у меня в ногах начались болезненные судороги. Кажется, кто-то из послушников рассказал ему об этом. Однажды зимой он позвал меня внутрь склада, подвел к полкам, на которых стояли банки с консервированными овощами, и сказал:
- Выбирай!
- Отец Вениамин, мне нельзя со склада питаться! - запротестовал я.
- А я сказал: выбирай! Это мое благословение! - непреклонным голосом ответил мой благодетель.
Я взял несколько банок стручковой фасоли.
- Бери еще!
- Мне хватит, отче!
- Тогда, как фасоль закончится, снова приходи...
Вот эта стручковая фасоль и хлеб стали надолго моим подспорьем в борьбе с судорогами ног.
Иногда, в холодные дни, он подзывал меня:
- Заходи, погрейся!
В своей каморке он наливал мне горячего чая, придвигал карамельные конфеты, "постные", как их тогда называли, и пока я пил чай, отец Вениамин поучал слабым задыхающимся от астмы голосом:
- Бойся мира, Федор, больше всего бойся мира!
- Как понимать "бойся мира", батюшка?
- А вот послушай: одна молодая рыбешка говорит как-то старой рыбе: "В нашу речку сверху кто-то червячков опускает, таких красивых! Думаю, можно схватить одного и уплыть!" - "Даже не думай! - отвечает ей старая рыба. - Я ведь почему цела осталась?
А потому, что те, кто схватил наживку, все пропали... Под каждым красивым червячком всегда есть крючок, который очень больно кусается! Каждый червячок - это крючок, а каждый крючок - это гибель..." Все мирские удовольствия - те же крючки для души, послушниче! Вот что значит "бояться мира"... Такие-то дела.
Бывало он поучал меня, увидев на послушаниях рядом со складом:
- Иди сюда, послушниче. Видишь вон там как рабочие спорят?
Ты никогда не спорь! Однажды я прикорнул как-то после службы
в своей каморке. Слышу, словно бесы на стропилах шепчутся: "Ты
что вчера обо мне сказал?" — а другой отвечает: "А ты что сам про
меня говорил?" - тот снова как бы наскакивает на другого: "Ты что,
не помнишь, что сказал?" - "А ты сам забыл, что говорил?" - "Нет,
это ты забыл!" - и давай спорить! Тут я и понял, что это они нас,
монахов, изображают. С тех пор, как увижу спорящих монахов, они
мне сильно тех двух бесов напоминают.
Другой отец, архимандрит Аристоклий, который на все годы монастырской жизни определил мое отношение к имуществу Лавры, как-то утром, на заре, после братского молебна, подозвал меня к себе, стоя возле монастырского корпуса:
- Федор Федорович, видишь, ночное освещение горит?
- Вижу, отче.
- Каждый раз" осматривай по утрам все корпуса и, если заметишь невыключенное освещение, всегда выключай его!
- Но это не мое послушание, отец Аристоклий!
- Вам после нас за Лаврой досматривать придется, и это твое главное послушание, запомни!
- Благословите, отче!
Через некоторое время следить за состоянием корпусов Лавры стало моим главным послушанием, и отец Аристоклий, ныне уважаемый епископ, оказался прав. Почтенный архимандрит, отец Стефан, известный и достойный человек, чье послушание состояло в контакте (со стороны Лавры) с различными делегациями и в приеме московских чиновников, начал приглядываться ко мне и периодически расспрашивать, как идет мое новое послушание. Он был уже довольно пожилой монах, умный, тактичный, интересный собеседник и дипломат.
Поэтому Духовный Собор Лавры определил его на самое трудное послушание - отводить от нее политические громы и молнии, выражавшиеся в недовольстве и репрессивных действиях со стороны коммунистических властей и КГБ. Несмотря на большую занятость, он находил время беседовать со мной и даже неожиданно подарил мне большую красивую икону Спасителя, вероятно это был один из многочисленных даров постоянно наезжавших гостей. Как-то он заметил меня на послушании во дворе Лавры в окружении бригадиров и прорабов, подошел и, взяв за локоть, отвел в сторону:
- Старайся, старайся, отче, а мы тебя будем тянуть наверх, в архимандриты!
- Мне это совсем не нужно, батюшка!
- Ну, ну... - усмехнулся он и снова отправился встречать какие-то роскошные московские машины с важными людьми.
В эту очень холодную зиму у меня сильно разболелась левая рука в предплечье. Причем боли были такие, что ночью приходилось перекладывать ее правой рукой, когда становилось совсем невмоготу. Я страдал уже неделю, а недуг все усиливался. Мне вспомнилось, что всем послушникам раздали на благословение по пузырьку освященного масла от лампады преподобного.
Взяв ночью пузырек с маслом, стоявший у меня на тумбочке возле иконки преподобного Сергия, я взмолился ему: "Преподобие отче Сергие, моли Бога о мне!" и крестообразно помазал болящее предплечье святым маслом. Боль мгновенно исчезла и это произошло настолько невероятно и просто, что мне даже показалось, будто ее никогда и не было.
"Слава Тебе, Пресвятая Матерь Божия! Благодарю тебя, отче Сергие!" - обрадовался я, но все еще боялся, как бы прежняя боль не возобновилась на следующую ночь. Но ни на следующую ночь и больше никогда в жизни моя рука уже не болела. С тех пор освященное масло стало моим главным и верным лекарством на все случаи жизни. Оно помогало всегда не только мне, но и всем, кто прибегал к такому простому, но благодатному средству. Придя к мощам преподобного, я всласть помолился Пресвятой Богородице и угоднику Божию, присутствие и помощь которых я начал ощущать все более явно и очевидно. В тихости и благодати Божественной милости под покровом Матери Божией душа моя начала переживать второе рождение, неосязаемое и неуловимое, но ясное и очевидное для нее самой.
|
