Верою исцеляюсь
Главная » 2012 Ноябрь 10 » Наши несвятые святые старцы.
00:44 Наши несвятые святые старцы. | |
 Наши несвятые святые старцы. «С их слов надо успевать писать» Из воспоминаний 100-летнего монаха и 87-летнего священника.
«С их слов надо успевать писать»
Из воспоминаний 100-летнего монаха и 87-летнего священника На прошлой неделе срочно пришлось выехать в Кунгур по делам Комиссии по канонизации. Недавно в пригороде, в Каширском храме, было найдено захоронение, как предполагают, настоятеля – отца Михаила Покровского, пострадавшего в 30-е годы. Обстоятельства этого дела предстоит выяснить. Но была и личная причина – хотелось увидеть двоих людей: отца Бориса Бартова и отца Никона (Букирева). Отцу Борису – восемьдесят семь, отцу Никону в июле этого года исполнилось сто лет. Более полувека отдано служению Православной Церкви. По рассказам я уже знала о них как о людях доступных и чрезвычайно скромных. Знакомые торопили: о них и с их слов надо успевать писать, пока они здесь с нами. Вечер, конец недели, есть время до службы. Сидим в маленькой комнате-келье с отцом Борисом и матушкой Марией. На порожке, уткнув подбородок в колени, Дима – студент Пермского Политехнического университета, внук батюшки и мой «сопровождающий». Лампадка в святом углу, мерцание икон и среди них одна, – ее отец Борис выделяет особенно, – простой образок Пресвятой Богородицы. Семейная «реликвия». Мама отца Бориса девушкой привезла эту иконочку из Белогорского монастыря еще до его разорения и закрытия. С этим родительским «благословением» он прошел войну. Спрашиваю, как и при каких обстоятельствах батюшка пришел в Церковь и выбрал духовное служение, предвкушая рассказ о том, как благочестивая семья сберегла веру среди гонений. А в ответ – другое. Отец Борис говорит размеренно, не торопясь, с перерывами, и рассказ выстраивается какой-то совсем «не житийный». Оказывается, его мама была верующей, но в тайне от отца. До войны даже икону боялась дома повесить – хранила в сундуке. Отец не дозволял привить ребенку и начальные понятия о вере, опасаясь «раздвоения» сознания: в школе одно, дома другое. Борис, хоть и был крещен в младенчестве, рос как все, пионером среди обычных для мальчишек его возраста увлечений: каток, кино и еще радость – игра на балалайке в храме городка Суксун, обращенном в клуб. Семья несколько раз переезжала, и, благодаря этому, батюшка помнит условия жизни и в городе, и в деревне. Предвоенное время запомнилось ему техническими «прорывами»: первые автомобили, авиация, полеты Чкалова… И где-то на периферии, не главным сюжетом, прошла судьба деда – Андрея Николаевича Водопьянова, который был когда-то регентом церковного хора, разносторонним и глубоко верующим человеком, прекрасным знатоком церковного устава. «Не ко времени» пришелся этот человек. В 30-е, после убийства Кирова, Андрей Николаевич попал под «волну» за «антисоветскую агитацию»: в 31-м его «раскулачили», а в 35-м дали несколько лет исправительно-трудовых лагерей. Был человек и «выбыл». До войны, рассказывает отец Борис, семья жила трудно. Запомнился страшный голод 32-33 годов, когда хлеба было не купить. Случалось, что люди падали прямо на улицах. Многие покидали колхоз, не выдерживая голода, рабочей «нормы» и дополнительного пресса – в то время деревенскую молодежь часто отправляли на лесозаготовки. Последнее «новшество» касалось и духовенства. С детства в памяти осталась картина: зимой священников на санях вывозят на общественные работы, а народ молча толпится вокруг – провожает. И все же молодость брала свое: для нового поколения это было время веры в идеалы «братства» и «равенства». Даже когда в Кунгуре закрывали храмы, Успенский, Тихвинский, а потом крушили Богоявленский собор на площади, это не всеми воспринималось как трагедия… Окончив семилетку, Борис Бартов поступил в машиностроительный техникум, и вот тогда, почти перед самым началом войны, произошла его встреча с Богом. В 1940-м году из заключения вернулся дед, Андрей Николаевич, и понемногу стал приносить внуку религиозную литературу. Первой книгой, которая оказалась в руках у Бориса, были «Жития святых» за январь. По словам отца Бориса, это было что-то таинственное, но узнаваемое и родное Душа отзывалась, будто ждала этого давно. В остальном все оставалось по-прежнему, и только в начале войны, в 1942-м году, мать предложила ему однажды пойти в церковь, не посвящая в это отца. В Кунгуре храмы были тогда закрыты, и надо было ехать в деревню Шубино в двенадцати километрах от города. Из дома удалось ускользнуть пораньше, сославшись на то, что не готовы чертежи и надо спозаранку быть в техникуме. Конспиративно спрятав рейсшину и ватман на сеновале, отправился в путь. Свой первый приход в церковь отец Борис помнит до деталей, как чудо Богоявления. Еще у входа его поразили нищие. Это были совсем другие люди, чем те, которых можно увидеть теперь: странники, настоящие юродивые ради Христа, смиренные и глубоко верующие. Они сидели с молитвой и пели кантики. И вот юноша тихо входит в храм, а навстречу размеренно и благоговейно, волной плывет: «Во Царствии Твоем помяни нас, Господи…» Первое впечатление от службы батюшка сравнивает с тем чувством, что испытали послы Князя Владимира за богослужением в Царьграде: «Мы не знали, где мы находимся, на земле или на Небе?» «С тех пор, – говорит отец Борис, – я навсегда остался в Церкви». Но впереди была война, призыв, обучение в военной школе и год на фронте. А в общей сложности – восемь лет в армии: по окончании войны в условиях, когда призывать было почти некого, служить пришлось еще пять лет. Батюшка говорит о пережитом с чувством благодарности: «Господь меня сохранил. Если бы я родился сразу после свадьбы родителей, то попал бы в самое жерло войны. А так получил "отсрочку”, да еще полтора года – в Лугинской школе ВВС КА в Кургане…»  От опасности он не скрывался, но Промыслом было устроено так, что служить ему пришлось механиком в авиации, хотя на войне нет «безопасных мест», и на аэродроме военнослужащие погибали во время налетов немецкой авиации, да и до того испытаний было достаточно. Особенно тяжелой выдалась зима 1943 года, когда их, курсантов, выводили на расчистку железнодорожных путей. Холод, голод, а из одежды – шинель да ботинки.
На войне, в период обучения, ему впервые довелось открыть Евангелие. В деревне, в глубинке, женщина, угадавшая в нем верующего, предложила ему почитать из Писания, и каждое слово поражало, запечатлевалось в памяти и укрепляло надеждой на помощь Божию. Батюшка прерывает речь, перебирает в памяти эпизоды военного времени. Из тех впечатлений самым значительным была, пожалуй, трагедия под Старой Руссой, произошедшая во время их с товарищами первой командировки на фронт. События порой отбрасывают «тени». Накануне у многих его товарищей было предчувствие – летчики прощались друг с другом со слезами, а на следующий день наша эскадрилья, состоявшая из тяжелых самолетов «Ил-2», почему-то оказалась без прикрытия истребителей «Аэрокобра», и немецкие «фокке-вульфы» перебили все самолеты. Отец Борис был в караульных. До сих пор перед глазами та картина – мертвая тишина, пустой аэродром… Дважды, когда уже служил в звании сержанта, он оказывался «на волосок» от смерти. В мае 1944-го ночью над аэродромом неподалеку от Чернигова внезапно появились два немецких самолета: от взрывов световых авиабомб стало светло как днем. Пока не прекратился грохот, он молился и читал 90-й Псалом. Позднее еще раз попал под обстрел под Минском, когда возвращался на аэродром из штаба. В тот раз пришлось бежать через открытое поле в гору. И снова – только свист пуль и 90-й Псалом… Последующие годы были подготовкой к духовному служению. Все приходило как-то само: то достанется редкость по тем временам – «Журнал Московской Патриархии», – то в краткий период отпуска, в Кунгуре, доведется встретиться с игуменом Кукшей из Киевского монастыря[1], и получить его благословение. Но самым большим счастьем было купить в Полесье у какой-то старушки Евангелие; с тех пор он читал его постоянно. В те годы Борис, набравшись смелости, написал письмо Патриарху Алексию I о своем желании поступить в семинарию или в монастырь, и получил ответ: «По окончании службы все возможно. Бог благословит». Перед самым окончанием службы на Украине батюшка познакомился со своей будущей женой – Марией Пиница. Обвенчались они еще до возвращения домой, в Кунгур, в Ильинском храме неподалеку от Троице-Сергиевой лавры. Из армии он вернулся с оформившимся желанием посвятить себя служению у Престола. Прошу батюшку рассказать подробнее о том времени. Как он решился принять сан, ведь наверняка были трудности и препятствия? На это отец Борис отвечает так: «У каждого времени свои трудности. В те годы и после, при Хрущеве, надо было знать, что и кому можно сказать». И тут же добавляет: «Конечно, обстановка в стране и в епархии была сложной. Молодых священников не было, служили старики. Большинство вернулись из мест заключения». Желание его исполнилось тогда, однако, не сразу. Несколько месяцев работал слесарем на Машзаводе, и только в декабре 1950 года Владыка Иоанн (Лавриненко), видя постоянство его желания, после испытания рукоположил его в диакона, а в сентябре 1951 года – в сан священника. В те годы случай рукоположения молодого человека был редкостью, отец Борис был первым молодым священником в епархии. За несколько месяцев до него в дьяконский чин был рукоположен отец Андрей Мазур, ныне архидиакон Патриарха. Пользуясь паузой, уточняю, чувствовалось ли изменение обстановки при наступлении хрущевской «оттепели» и имел ли кто-то из священников для отца Бориса особенное значение в годы его становления как пастыря? Батюшка повторяет: «Надо было знать, кому и что можно сказать». Хрущевская оттепель – время «бескровных» гонений, имевших целью как можно скорее покончить с религией. Были и «осведомы», и приходская реформа 1961 г., и открытое вмешательство во внутреннюю жизнь Церкви, а еще публичные отречения – не все выдерживали тот натиск, – было и снятие священников с «регистрации», и разоблачительные фельетоны в местных газетах. «А из духовенства, – говорит отец Борис – наибольшее значение для меня имели Владыка Иоанн (Лавриненко) – образец истинного пастыря и архиерея, и отец Григорий Ахидов. Отец Григорий сам прошел лагеря и пользовался огромным авторитетов в епархии. Служил он в храме Святителя Николая в селе Кольцово. По всем сложным вопросам, например, когда приходилось лавировать между поручениями архиерея и давлением уполномоченного, обращался к нему, к отцу Григорию. Он – мой духовный отец». Помолчав немного, вспоминает случай, характеризующий обстановку тех лет: «…Мне ведь однажды присвоили звание "Почетный гражданин города”, и знаете как? Этому посодействовала одна женщина. Оказывается в те трудные для Церкви годы она по заданию ходила в храм и слушала мои проповеди, а потом все передавала в "отчетах”. Прошло немало времени, и память о прошлом стала ее тяготить. И тогда, во искупление своего греха, она собрала две тысячи подписей для того, чтобы мне было присвоено это звание». О том, что пришлось пережить самому, отец Борис не рассказывает подробно, лишь в общем. Были и переводы с места на место, и «рапорты» от сослуживцев. Кое-что со слов батюшки уже записано его внуком Андреем, и, может быть, когда-то книга воспоминаний отца Бориса Бартова увидит свет[2]. В заключении спрашиваю у отца Бориса, что важно для нас и для молодых священников сегодня? Чем держаться, когда нет рядом духоносных старцев, таких, как преподобный Кукша Одесский? «Молитва, – отвечает батюшка, – нам остается молитва. А для священников… Надо больше всего опасаться мира, приверженности благам и духу мира сего. Это закон на все времена. Иоанн Кронштадтский – вот наш идеал, то, к чему должны стремиться священники и миряне по силам тоже» . По окончании беседы отец Борис благословляет нас с Димой, провожает до калитки, крестит вслед. В воскресение мы увидимся еще раз на Литургии в Преображенском храме. Батюшка до сих пор служит по праздникам и по воскресным дням. Ловлю себя на том, что главным после этой встречи останется впечатление «обычности», касается ли это службы в военное время или выбора духовного пути в период гонений на Церковь. Все просто и скромно, а над семьей явное Божие благословение. Среди детей и внуков отца Бориса Бартова – священники, служители храмов, регенты, иконописцы, выпускники Семинарий и Духовной Академии. Для них и для жителей Кунгура он – духовный отец, близкий, сопричастный ко всему, что происходит вокруг. А, между тем, нас ждет еще одна встреча.  …Честно говоря, сначала я усомнилась. Ну, бывает, есть долгожители и среди монахов, но при упоминании о столетнем старце невольно представила себе тихого недвижимого молитвенника. А мне в ответ: «Да нет, слава Богу! Служит отец Никон. Теперь, конечно, сил у него поменьше, чем раньше.
До девяноста лет он каждый день поднимался на колокольню, звонил, а теперь два дня в неделю у него все же законный выходной. А так ничего, по-прежнему, алтарничает. Да вы и сами увидите». В субботу мы с певчими едем к вечерней во Всехсвятский храм на кладбище. Вот у поворота, показывают мне, домик отца Никона. Сейчас при батюшке есть «келейник». Одного его не оставляют – возраст, давление. Надо, чтобы кто-то проследил: и приготовить, и вовремя дать лекарства. Отмечаю про себя, что в Кунгуре об отце Никоне даже молодые говорят негромко, с особым уважением, избегая при этом суесловия и ненужных эпитетов: «Он более полувека служит при этом храме. До последних лет бессменно, каждый день. В любую погоду. Кажется, нет ни одной вещи, которой не коснулась бы его рука: и киот поправит, и иконы протрет, и вымоет все до блеска; и столяр, и резчик, и слесарь, и золотник». Есть шанс увидеть отца Никона до службы. Поджидаю его в притворе, но что-то не видно. Уж не приболел ли? Вот уж и часы, начинается служба…И тут из боковой двери алтаря появляется маленького росточка согбенный старичок – иподиакон в белом стихаре и мягких суконных сапожках на толстой подошве. Двигается он точно и собранно: выходит со свечей, подает кадило. Он незаменим и почти незаметен. Ничего лишнего, и, кажется, собранность его передается и священнику, и непривычно молодому клиросу. В каждую минуту чувствуешь: здесь служба, истинное неразвлекаемое богослужение, где все, как надо, все на своем месте. А ведь это обычный и притом не самый наполненный храм. Стоит он на окраине, и с наружной стороны не так благолепен, как частично уже отреставрированные центральные городские – Никольский, Тихвинский и Преображенский. На полиелее встречаюсь глазами с отцом Никоном. Взгляд проницательный, ясный – новое лицо приметил. После службы едва его не пропустила, двигается отец Никон быстро, времени не теряет. Вот только, как и предупреждали, почти ничего не слышит. После нескольких отчаянных попыток, моих – дозваться, а его – расслышать, батюшка устало выдыхает: «Я не чую-у-у, что она мне говорит!», и, вскидывая на меня свои детской чистоты глаза, просит: «Напиши мне что-нибудь». Подала записочку. Попросила помолиться и набросала несколько вопросов без особой надежды на ответ. Отец Никон сунул ее в карман, надел поглубже «заслуженную» мохнатую шапку-ушанку и вышел под дождь. Ребята-певчие заверили, что ответ будет, в этом можно не сомневаться. Батюшка исполнит все самым добросовестным образом. Так и вышло. В воскресение получила его обстоятельное «интервью», написанное со всей возможной аккуратностью.  В этом году 16 июля отцу Никону исполнилось сто лет. В миру звали его Николаем Андреевичем. До войны он трудился в Кунгуре на Машзаводе.
Призван был в 1942-м и, после положенной подготовки, отправлен на фронт, в Калининскую область. Служил минометчиком. Отец Никон не упустил – написал и об особо памятном, – о первом своем наступлении, 28 ноября, через пять дней с момента прибытия в часть. До сих пор помнит, как перед самым боем у деревни Ванино ходил в разведку, хотя их командир солдат берег – велел оставаться в траншее, и как во время разведки «душей изошел» за товарищей, когда оценил положение. Вспоминает тот тяжелый бой: «Сидим мы в траншее. Снаряды рвутся. По нам – земной разорвался. Двоих – троих убило, а я голову преклонил. Видел, как через меня пролетел осколок и убил товарища. Мне другой попал в локоть. Два месяца пробыл в госпитале, и опять на фронт». Одно время пришлось ему быть при полевой кухне. Помнит, как в это время открылась стрельба и он, не успев укрыться вместе с остальными, спрятался в большом здании, а немцы открыли огонь именно с той стороны. И пока вокруг все гремело и рвалось, он читал Евангелие, которое было у него под рукой постоянно. Вдруг совсем рядом со страшным грохотом обвалился карниз, а его только пылью обсыпало. Бог сохранил. Отец Никон дошел до Германии, домой вернулся в ноябре 1945-го. Снова пришел на завод, а в 1960-м, как пишет, «поступил пономарем в етот храм». Спросила, между прочим, кто из священников имел для него особенное значение? – Батюшка назвал игумена Иоанникия (Лихачева). Об отце Иоанникии уже приходилось слышать от архивистов. Это священник, чье следственное дело выделяется на фоне других дел середины 30-х годов: он не признавал вины и не называл никаких имен, никого не выдал и не подвел. После долгих лет службы при храме, в апреле 1997 года, Николай Андреевич Букирев принял монашество с именем Никон. В самом конце развернутого ответа, – сколько же времени и сил он потратил, чтобы все изложить, – приписка: «О здравии буду поминать. Рабы Божии сестры, помолитесь за меня, грешнаго Никона». * * * …В воскресение – в обратный путь. Дорога из Кунгура занимает часа полтора. По пути размышляю о том, что пришлось увидеть и услышать. Сейчас много и не случайно, в общем-то, говорят о патриотизме и о сохранении нашей «идентичности» через веру, а тут, удивительно, ни единого слова! Наверное, это черта поколения. О значимом они не говорят – они проживают. Один белый священник, другой монах, но обстоятельства их жизни сходны в главном; оба принадлежат к поколению войны, и именно к той его части, которая верила, что после кровопролития, жестокости и гонений за веру должен наступить просвет, как верил в наступление «эры милосердия» скромный и немногоречивый герой известного романа братьев Вайнеров. И даже если наступление «эры милосердия» почему-то отложится, и придется пройти большую часть пути среди сетей и злобы мира, это самое великое изменение должно совершиться в душе по слову Спасителя: «Приходящего ко Мне не изжену вон». Автор выражает благодарность внуку отца Бориса Бартова – Андрею Васильевичу Бартову за консультацию и за возможность ознакомиться с рукописным вариантом воспоминаний о. Бориса. Мария Дегтярева [1] Преподобный Кукша Одесский отбывал срок в г. Соликамске и после освобождения навестил в Кунгуре духовных сестер – монахинь, поддерживавших его в эти годы. [2] Протоиерей Борис Степанович Бартов. Воспоминания. Записаны Андреем Бартовым. (На правах рукописи). http://www.pravoslavie.ru/put/57128.htm | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
