СИ. Фудель. Комнатные люди набрасывают на жизнь покрывало
Письмо СИ. Фуделя "Комнатные люди набрасывают на жизнь покрывало" мы публикуем впервые. Нам оно инстересно прежде всего как попытка выделить из мира некую живость сердца и сравнить ее с различными подменами.
Тем более здесь затрагивается важная тема детскости взрослых, мы о ней много пишем, но в основном аллегориями. Тем не менее, важные вещи можно выразить простым языком, кому-то несколько простых словФуделя будут понятнее множества аскетических терминов. - Святая Гора Афон
Я сейчас читаю хорошие вещи Пришвина и почувствовал, наткнувшись на несколько неприятных мне мест, что, оттолкнув от себя эти места, он мне полезен и нужен. Я читал Пржевальского, Козлова и Арсеньева, но никто не дал мне такой реальности человека в природе. Секрет, наверное, в том, что Пришвин — это сам Дерсу Узала, но с глубокой и страдающей философией европейца. Я имею в виду его «Женьшень», «Колобок». «Черный араб», «Волки и отцы». Читая некоторые страницы, точно бесплатно пьешь какое-то вино опыта и силы и наполняешься ими. Сам делаешься опытней и сильней.
Я об этом подумал, когда перечитал то, что ты пишешь о символистах и «голубом покрывале» на жизнь. Ты очень правильно пишешь, что если пристально на них остановиться, то жизни без их покрывала уже не принимаешь, она слишком кажется груба и скучна. Что надо учиться смотреть на людей без покрывала, смотреть простыми, своими человеческими глазами, на их телесную и прямую действительность. Что в этом не только долг любви, но и инстинкт, что это как раз верная дорога к Истине через тайгу. И ведь есть не только тайга жизни, но и, скажем, Уссурийская, по которой ходил Пришвин за корнем жизни.
И вот я никак не могу представить себе, что по этой тайге ходит Блок. Я ведь многое в нем люблю, но именно это сопоставление решило для меня вопрос. В молодости моей, я помню, были кафе поэтов, были какие-то случайные эстрады, где они выступали. И вот я помню не их, а сидящих и млеющих девиц, изнемогающих от красивости. И теперь, читая о бурях в Уссурийской тайге, когда развести костра невозможно, или вспоминая бури житейские, невольно вспоминается буря в стакане воды. Конечно, законы движения одинаковы, но масштабы не сравнимы.
Человек — строитель, он строит в лесу, в семье, в обществе, но не на эстраде. В тайге и в жизни человек любуется зверем, лесом, росой, звездной бездомностью, но только не собой. Если он начнет самолюбование, его съест волк или он не сумеет разложить костер. Самолюбование несовместимо с творческой жизнью. Тут все дело в каком-то эгоцентризме — поставление себя в центре вселенной. «Уж больно я красив и умен». А на липкую бумагу с сахаром красивости летят девицы, мечтающие стать Кармен. Я знал одну такую. Она сама писала хорошие стихи про «лань с золотыми рогами», и она, как лань, попала на жаркое одному крупному поэту-символисту2. Эта сторона символизма очевидна. Тут Пришвин, Купер, Брет Гарт, Пушкин, Лесков и все другие этого же типа, здоровые в этом, могут служить отпором, противоядием, разоблачением того, нездорового.
Самовлюбленные и комнатные люди не сделают «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». А без этих «замет» — как жить и бороться и творить в жизни? Как созидать ее? Да и как любить ее? — такую тайгу!
И когда «для того, чтобы любить», они набрасывают на нее голубое покрывало, то ведь они только его и любят, т<о> е<сть> опять-таки себя, а не реальность. И когда они любят женщину, то и это любовь не к ней, а к себе, к ее любованию ими.
Эгоцентризм, как яд, разлагает всех нас, и в крупном, и в мелком. Когда мы сидим за обедом, мы обижаемся, если нам дадут похуже кусок. Степень нашей обидчивости, как градусник, показывает температуру нашего эгоцентризма.
Тут, конечно, всеобщее «искушение в пустыне» и не надо 40 дней поститься, чтобы победить и идти «от себя» к людям.
Идти с температурой нельзя. Надо быть здоровым, т<ак> к<ак> люди вечно наступают друг другу на ноги.
Вот об этом «выходе из себя» и обращению к здоровью и реальности идет речь.
Ведь я не всего Пришвина принял, а кое-что оттолкнул. Думается, и к символизму это приложимо. Отталкивая многое, мы должны что-то в нем принять, и это «что-то» страшно важное. Только надо уметь его «прочесть», не запутавшись в их болезнях. Я бы так определил это «что-то»: ощущение реальности духовного мира, утверждение правды невидимого бытия.
Ведь реальность не только в «звериной тропе» Пришвина, по ней можно зайти и в звериный примитивизм. Упрощенчество страшно, потому что оно слепо.
Человек должен утвердить в себе самом реализм всецелый, реализм абсолютный, покрывающий, как купол старого собора новгородского стиля, все своды, всю совокупность бытия человека и жизни, в которой реально не только видимое, но и невидимое.
Вот один частный пример: невидимо и рационально недоказуемо предощущение эпох. У символистов мы находим строки, нас поражающие. Лучше всего символизм понимается через слова Тютчева:
«Как океан объемлет шар земной,
Так наша жизнь кругом объята снами»
Эти люди видели какие-то сны, и они сумели о них рассказать.
В окружающей нас предметной действительности есть какая-то ложная кривая, уводящая нас в примитивизм, в представление о том, что наружной шелухой предметов кончается их бытие. Это путь духовной слепоты, какой-то ложной детскости, а сказано уже 1900 лет тому назад: «не будьте дети умом»6. Ум должен быть взрослым, а сердце ребенком, тогда ум получает зрение, достигает познания всей, а не только внешней «скорлупочной» реальности.
«И внял я неба содроганье,
И горных ангелов полет,
И гад морских подземный ход...»
Вот тут Пушкин достигал этого зрения, как и в ночных своих стихах, а от ночных его стихов идут линии к «Ночным часам» символизма. Духовной чуткости символизма мы должны учиться; утверждение реальности невидимого мира (в добавлении к реальности видимого) — это то наследство, которое нас обогащает. С ним нам не страшна тайга, с ним наконец-то до глубины ощущается жизнь, как не только «звериная тропа», но и путь к Вечности.
Конечно, у символизма это не его собственное, а «краденое», но в данном случае важно то, что он это утверждает, независимо от права собственности. Духовно-правильная жизнь, не «символическая» и не «пришвинская», а, скажем, т<ети> Марусина, вмещает в себе и раскрывает в себе до полноты и ту и другую правду.
Разложить огонек для озябшего и накормить его супом и в то же время через глаза его, через любовь, войти в его душу и благословить ее вечное бытие. Пожалеть усталые ноги усталого от дел человека и в то же время видеть, что он идет духовно неверными дорогами, ни на минуту не забывая о внешней оболочке, поя и кормя человека, в то же время прозревать его вечное, невидимое еще бытие.
Утверждать реальность жизни всецелую, абсолютную, как видимую, уже данную, так и не видимую и еще ожидаемую, но уже как-то осуществляемую. Мне вспомнилось определение веры апостолом: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»
А в видимом вера тем более «уверена» и его «осуществляет» через Любовь
Антиподность вообще иногда обнаруживает условность. Пушкин и Достоевский, конечно, во многом антиподы, но где-то их пути скрещиваются. Я тебе часто пишу и сейчас в этом же письме посылаю вчерашние вечерние рассуждения о символизме и так сказать «при-швинизме», под которым я (совершенно условно) имею в виду нечто антиподное символизму, нечто в своем ядре простое и здоровое, как нормальные человеческие глаза, но в тоже время нечто и такое, от которого может пойти «ложная кривая» в примитивизм. Я пишу плохо, но ты поймешь.
|
