Верою исцеляюсь

Одна благочестивая мирянка (нам уже знакомая) как-то раз побывала в дивном монастыре и… прилепилась к нему сердцем. А нужно сказать, что монастырь тот находится в другом городе другой епархии на самой границе с другим государством. И потому, хотя сердцем она, конечно, прилепилась, но в положенное время пришлось-таки сесть в рейсовый автобус, а потом скорый поезд, и отправиться к месту своего постоянного жительства, довольно далеко отстоящего от дивной, полюбившейся с первого взгляда обители. Уехать уехала, но хочется ж вернуться… Стала думать. Лето подходило к концу, заслуженные отпуски были уже использованы, выпрошенные у начальства отгулы — отгуляны. Приехать на несколько дней и на послушаниях потрудиться, у святынь помолиться возможности в ближайшие полгода не представлялось никакой, единственный выход оставался — выкроить какие-нибудь выходные. У Бога всё четко: хотите? — получите-распишитесь… В начале сентября дивная обитель отмечала престольный праздник, приглашались все желающие. Решила пригласиться и мирянка.

Ехать пришлось одной
Вернее, так было решено. Восторг от встречи царил в душе неумный, делиться им ни с кем не хотелось, а потому, предложив своим домашним выбраться в монастырь «как-нибудь на дольше, но попозже», железнодорожный билет взяли на одного пассажира. Вечером накануне праздника приезжаем, ночуем у друзей, утром молимся за Литургией, целый день там, а вечером — на поезд и домой. Блестящий план, погода солнечная, благодарим Бога за предоставленную возможность, и в чудесный пятничный вечер катимся после работы на долгожданную встречу со святыней в комфортном вагоне скоростной электрички… Уже в поезде обнаружилось, что в кошельке как-то странно мало денег. Пусть и ехать всего на один день, но это всё-таки другой город, другая область, да еще и престольный праздник — и существующее финансовое обеспечение при таких условиях вырисовывалось явно ненадежным. Почему не прихватила больше денег, было понятно — слишком увлеченно предвкушала поездку и о таких приземленных вещах просто не подумала. Теперь же нужно было исходить из такого плачевного материального положения. «Ну… будет как будет. Господь управит», — так решила и не ошиблась: Господь управил… Друзья, у которых оставались на ночь, поручили прикупить «всего на ужин». С батоном и майонезом в гости не заявишься, пришлось покреативить и заплатить соответственно. Частный автобус, заботливо заказанный для доставки всех желающих прямо под монастырские ворота, стоил без малого в два раза больше, чем билет на поезд, а ехать нужно было и туда, и обратно. Невесть откуда взялись еще пара-тройка расходов непредвиденных, и на утро в монастырь мирянка приехала в статусе «бомж звычайный, одна штука».

Нет, неожиданно свалившаяся на голову финансовая несостоятельность не тяготила нисколько
Беспокоило другое: в обители бываем редко, а тут и пожертвовать нечего. Не по гривне же в карнавку бросать — возрождающийся из руин древний монастырь на такие крохи не восстановишь. «Вот, Господи, дожили. Иду на престольный праздник: записки не подам, свечей не куплю, на строительство не пожертвую. А всё потому, что прав был кот Матроскин —средства у нас есть, у нас ума не хватает. Вот почему нельзя было больше денег с собой взять?..» Вообще, тема о деньгах и пожертвованиях в жизни мирянки длительное время сохраняла свою остроту. Сказано, например, в Библии о десятине, которую стоит отдавать Богу из всего заработанного. Еще сказал Господь в Евангелии, чтобы апостолы, идя куда-либо на проповедь, не брали с собой ничего в дорогу — ни денег, ни «двух одежд», ни обуви, ибо «трудящийся достоин пропитания». А значит, эту вторую одежду, и обувь, и пропитание проповедующие Слово Божье получат, по всей видимости, от тех, кому они проповедуют — то есть, в современном мире — от нас, слушающих благовествование. Таким образом, в теории всё просто — десятую часть дохода хорошо бы отдавать на церковь и таким образом поддерживать трудящихся и служащих в храмах. Однако на практике обнаружился ряд загвоздок. Как давать церковную десятину, если ходишь в десять храмов? Этот родной и любимый, но на другом конце города — хоть пару раз в месяц, но всё равно выберешься; тот — тоже любимый, но слишком рано служба начинается, не всегда успеваешь; другой — монастырский красавец, туда обязательно на Всенощную пойдешь; ну а этот рядом с работой — успеваешь на службу, если церковный праздник на рабочий день попадает. И так далее. Может, и не должно такого быть, но жизнь в мегаполисе диктует свой распорядок. Кроме того, многие сейчас обращаются за помощью: на лечение ребенка, на питание, на одежду, на лекарства. Столько нуждающихся вокруг — от них гривной не отмажешься, тут действительно помочь нужно. А раз помогаешь, если еще и постоянно, то считается ли это пожертвованием — тем, что должно в десятину входить? Или это уже отдельная милостыня, та, которая не на храм? Из размышлений над такими вопросами родилось своеобразное решение: каждый раз в храме отдавать абсолютно всё, что есть в кошельке, оставляя денег только на обратную дорогу. Таким образом, за месяц сумма в общей сложности тратилась приличная, но специально по статьям расходов не расписывалась. В качестве временной меры такой хитрый тактический ход пока полностью устраивал. Но даже в этой ситуации вопиющей безалаберностью было приехать за тридевять земель специально на престольный праздник и при этом не продумать заранее возможность принести Богу жертву благодарения за щедрые милости Его.

При таких невеселых размышлениях двинулись к обители Монастырь — в скале, храмы, соответственно, маленькие, а такого наплыва верующих на престольный день не каждый кафедральный собор вместил бы. Потому служилась служба на улице, на участке перед остатками разрушенной в годы атеизма скальной церкви, от которой уцелел только алтарь. Вот в алтаре Высокопреосвященнейший с Высокопреподобиями правил Литургию, а честной народ заполнил собой все пространство в скале над пропастью вокруг служащих. К обители два подъезда — сверху и снизу. Сверху проще — спустился бодрячком и молись себе. А снизу пока поднимешься — всех святых вспомнишь, да и сам, наверное, на шаг к святости приблизишься, за труды-то такие. …Вот идет мирянка вверх по крутой каменистой дороге к монастырю и сама себя утешает: «Ничего, не так-то уж всё и плохо. Господь нищих любит, а я как раз теперь к этой категории скоропостижно и, надеюсь, временно, принадлежу. Буду молиться и не думать ни о чем…» Тут на пути вырисовывается старческая фигура бабульки, тоже поднимающаяся вгору к монастырю. Бабулька идет и вголос причитает: как же высоко монастырь-то, как еще идти далеко, и что ж такое, ноги не держут, и «Божечка, поможи, до Тебя дойти, бо тут и помру…» «О, сотворю доброе дело, и, авось, оно мне в жертву вменится, которую я пока по-другому никак принести не могу», — молниеносно сообразила мирянка и предложила старушке помочь добраться наверх. Обе шли себе под руки, чрезвычайно довольные друг другом. Бабульку поддерживала мирянка, а мирянку поддерживала надежда хоть что-то полезное сделать в такой день. «Доведу, буду любезна, а там себе наверху найду местечко поживописней, и спокойно на службе помолюсь….»

Та не так сталось, як гадалось…
Добрались до верха, где бабулька вдруг намертво вцепилась в рукав своей провожатой и заявила: не бросай меня, бо затопчут. И правда, море людей, которое каким-то необъяснимым образом уместилось на узком длинном пространстве вокруг алтаря над пропастью, колыхалось из стороны в сторону так, что старушка со своими двумя палками-посохами в нем никак бы на ногах не устояла. Было очевидно, что бросить ее тут одну нельзя. «Ладно, бабушка, трымайся, будем стоять» — на что набожная старушка замотала головой: «Нє, мені стоять не можна, мені на сповідь треба…» А исповедовали на другом конце площадки — чтобы туда попасть, нужно было сквозь эту толпу от начала до конца пройти. На все попытки возразить, мол, не пройдем, давайте и не рыпаться, бабулька с простотой отвечала, что нельзя, она такая старая, и так редко теперь в церковь может выбраться, что исповедаться и причаститься ей сегодня очень-очень нужно. Двинулись через людское море на другой конец площадки. Ситуация осложнялась тем, что накануне шли дожди, и всё пространство возле храма было по щиколотку заполнено глубокими лужами. На них положили деревянные настилы, но на какие-то участки настилов не хватило, и в эти лужи рисковал попасть каждый, кому не стоялось на месте. Продираясь сквозь людей, хотящих спокойно помолиться и оттого не сильно привечающих снующих туда-сюда за их спинами исповедников, лавируя между лужами, камнями и канавами, с подолом длинной юбки, намотанным на одну руку, и с постоянно причитающей бабулькой в другой медленно продвигалась наша мирянка к исповедальному аналою. «Вот тебе и доброе дельце… Жертва вечерняя… Эдак и Литургии не слышно, за причитаниями бабулькиными, да и не видно, бо тут под ноги надо смотреть. Как-то неосмотрительно взялась я за помощь ближнему, может, и не стоило…»

Дошли до середины, где поток людей окончательно остановился
Нельзя было пройти ни вперед, ни назад, а молящиеся категорически потребовали больше не толкаться и стоять спокойно. «Всё, бабушка, пришли, будем стоять». Остаток службы провели на одном месте. Но стояла из них одна — та, что помладше. Та, что постарше, повисла на плече, а чтобы в толпе не сильно толкали и без того измученную бабульку, младшей пришлось обнять ее двумя руками и прижать к сердцу — в буквальном смысле слова. Так и молились. Перед Причастием все, кому повезло исповедаться, двинулись туда, где вынесут Чаши, отчего людское море заштормило сверх меры. Стала очевидной необходимость уносить ноги — и свои, и старушкины. Толкались и давились везде, и единственное пустое место было — как раз та самая большая лужа, где грязи по щиколотку. «Эх, згорів сарай… Бабушка, давай тут по настилу, по краюшку, а я рядышком…» — ноги обволокло что-то такое невообразимо холодное, бодрящее. Смачное чавканье в глиняной жиже никак не сочеталось со звуком собственной походки… Оттого, что «хуже уже не будет, хуже уже некуда», резко повысилось настроение. В ход пошли шутки-прибаутки, которыми подбадривали бабульку, просили расступиться тех, кто еще не спешил этого сделать, и хвалили себя за сверхоригинальность, потому как повторить сей смелый поступок никто не решался. Зато в две минуты добрались до выхода, выдохнули, разомкнули руки, затекшие в объятиях, и молча двинулись вниз по направлению к выходу.

Бабулька шла и благодарила на все лады Боженьку, что дал ей побывать в обители
Оказывается, она живет далеко, монастырь этот очень любит, но уже много лет в него не ходит — ноги слабые, совсем не слушаются. А сегодня, в такой праздник, пришла к себе в поселке в церковь, а та закрыта — настоятель уехал на престольный день монастыря. Тут еще соседи сюда ехали, пригласили подвезти. Подвезти-то подвезли, но еще ж и подняться надо было. Думала, что не дойдет, постоит у подножья скалы, помолится, да и вернется назад. А тут получилось и на службу подняться, и у алтаря у самого помолиться. Да, не исповедалась и не причастилась, но, Бог даст, уже как-нибудь другим разом… Мирянка шла послушно рядом, уже привычным жестом держала бабульку под руки, и в пол уха слушая опять же, уже привычные причитания, рассматривала берег находящейся внизу реки на предмет удобного подхода к воде. Ноги — как в сапогах, в плотном слое глины, юбка до пят — вся забрызгана, а сегодня еще на поезд, отмыться бы надо… Ко всему прочему выяснилось, что бабе Поле (так, оказывается, ее зовут) не на чем добираться домой: соседи, привезшие ее под монастырь, уже уехали. Но слишком очевидным было Божье попечение о рабе Его Аполлинарии… «Девушки, нужно бабушке помочь домой добраться, не подвезете?» — молодые женщины садились в машину, как раз на заднем сидении оставалось одно место рядом с их детьми. «Не вопрос, садите свою бабушку…» Не успела мирянка глазом моргнуть, как увез «нисан микра» ее «доброе дело», оттоптавшее все ноги, отдавившее плечи…

«Ай да бабулька!..»
Отмывалась на берегу реки, грела на теплых камнях ноги, пока сохли многострадальные туфли. «А ведь там, в монастыре, я даже ни разу не вспомнила ни о свечках, ни о записках, на которые не было денег. Как-то совсем не до того было, — осенило вдруг. — Ай да баба Поля! Точно как жена-мироносица, спешила к Богу, не зная, «кто отвалит ей камень от гроба». И по ее вере дано было ей в этот день славить Воскресение Христово…» …Монастырский колокол гулко возвещал на всю округу об окончании праздничной службы. Мирянка подняла голову навстречу колокольному звону и зацепилась взглядом за красный купол в белизне меловой горы, за недостроенную пока колокольню, за церковь из камня цвета солнца. Как эхо ударов колокола рождалось в голове понимание, что, наверное, монастырь достроится, и разрастется, и возродит свою былую славу: если Богу угодно, то так и будет. Но в этом возрождении — не твоя посильная копейка главное; у Христа есть покруче драгоценности. Такая горячая живая вера, как у преклонной летами, но нестареющей душой бабы Поли, например, — еще то сокровище…